alltigra | Всем, кто любит вино и одуванчики...

Оригинал взят у

Я не претендую на правдоподобность деталей.
Просто было бы здорово, если бы так.

Не то чтобы ему не хочется.

Нет. Этого никак нельзя сказать. Он столько раз представлял себе этот момент и столько лет верил, что однажды это и правда станет возможным... что, когда его пригласили принять участие в полёте, на самом деле, взаправду, он даже растерялся.

— Да вы что, — хмурится седой пожилой мужчина с такими трогательными морщинками в уголках глаз, какие бывают только у тех, кто очень много улыбается. — Я же старая развалина, какой космос? Тем более, Марс. Туда же лететь ого-го!

— И ничего не ого-го, в самый раз, — отвечает начальник космического ведомства, сидящий напротив в мягком кожаном кресле. Кресло своё он получил уже давно, а книги этой вот «старой развалины» читал ещё давнее, тогда, когда для счастья было достаточно новых теннисных туфель и слова «June» на листе календаря. Он когда-то пообещал себе, что сможет сделать так, чтобы от пророческой грусти, которая то и дело встречается в этих книгах, сбылось как можно меньше. Ему всегда казалось, что если именно он, тот, кто написал эту грусть, увидит всё своими глазами, самый первый, то, может быть, что-нибудь сбудется иначе. Может быть, он однажды вернётся и напишет, что всё на самом деле будет хорошо... Ну можно, а? Ну пожалуйста...

— Не канючь, Джон! — так всегда говорила ему мама, когда он, перепачканный и встрёпанный, выпрашивал у неё очередное очень важное что-нибудь. — Если тебе чего-то хочется, сначала попробуй справиться сам. Уверена, у тебя получится, — на этом месте маленький Джон обычно хмурился и шмыгал носом в знак несогласия с этакой вопиющей несправедливостью.

Мама строго смотрела на него сверху вниз и всё таким же ровным строгим голосом добавляла:

— А если не получится, я тебе обязательно помогу.

И улыбалась. А Джон, глядя на её улыбку, тут же успокаивался и начинал действовать.

— Если вы согласны, нужно будет пройти медицинское обследование и подписать кое-какие бумаги, — глава космического ведомства Джон Уотерс сидит в своём начальственном кресле красиво и прямо, уверенный, что собеседник не сумеет разглядеть новые теннисные туфли, заботливо пристроенные за креслом.

Собеседник Джона кивает. Не то чтобы ему не хочется. Хочется, конечно. Только, знаете ли, страшно встретить лицом к лицу мечту, которую считал несбыточной лично для себя почти сотню лет. Особенно теперь, когда уже и ноги-то еле держат, а тут нате вам — космос. Подумать только!

Почётный гость удаляется на медосмотр в сопровождении лучшего врача космодрома, точно так, как это бывало в его же собственных книгах. Джон, глядя ему вслед, пытается не то преодолеть, не то растянуть это странное вяжущее чувство, когда видишь, как сбывается то, что, ты всегда знал, обязательно должно сбыться. И невыразимая тяжёлая лёгкость повисает где-то в солнечном сплетении, путается, наверное, в этих вот солнечных нитях, бьётся и становится вторым сердцем, сильным, гулким и всезнающим.

— Жизнь — странная штука, — только и может выговорить Джон, чтобы хоть как-то облегчить это совершенно невыносимое блаженство. — Странная, очень странная штука.

***

Рэй улыбается.

Он даже не сомневался в том, что скажут врачи. Не важно, кто, так почему бы и не вот этот, молодой и серьёзный, наверняка светило и будущее отечественной медицины.

— Мистер Брэдбери, сэр. Вы можете быть допущены к полёту, но велика вероятность того, что откажет какая-нибудь из ключевых систем организма. Вероятнее всего, сердечно-сосудистая. Я настоятельно советую вам ещё раз как следует всё обдумать, прежде чем принять решение.

Надо же, какой суровый мальчик. Хмурится, внимательно смотрит в бумажки, а ему, Рэю, в лицо – не может. Хотя там и так всё понятно: вон как глаза горят. Честно говоря, у самого Рэя они горят тоже. Ещё бы, Марс! То, чего не может быть, а вот оно, уже на пороге. За долгую его жизнь и технология дошла до нужной точки, и сам он, кажется, тоже. Чего же теперь терять? Не сердечно же сосудистую систему, право слово. Ну её совсем.

А он как раз ломал голову, как бы пооригинальнее отпраздновать в этом году день рождения...

Пожилой мужчина усмехается самому себе, расправляет плечи и отправляется подписывать бумаги.

***

Конечно же, все сказали, что это безумие. А что ещё они могли сказать? Девяносто один год. Девяносто один, боже, да столько вообще не живут! Рэй идёт по коридору космодрома, донельзя счастливый. И плевать, что ноги то и дело перестают слушаться, плевать, что сердце стучит так, что в ушах шумит. На всё плевать. Девяносто один — это уже слишком много, чтобы придавать значение хоть чему-нибудь, кроме того, что происходит прямо сейчас.

Знакомство с экипажем, каюта, какие-то медицинские препараты, куча инструкций, в каком случае за что хвататься... А этот мальчик, Джон, ходит следом, смотрит внимательно, как будто хочет что-то сказать, но держится, молчит. Смешной. Ну конечно же, всё будет хорошо, а ты сам как думаешь? Пожилой мужчина всё улыбается. Слушает, смотрит и улыбается.

Закрывается входной люк, экипаж бегает туда-сюда, готовясь к старту. В каюте тесновато, зато есть откидной столик, кипа бумаги, карандаши и иллюминатор. В общем-то, больше ничего и не нужно. Дома договорились, что о полёте никто не узнает - незачем будоражить прессу лишний раз. Рэй никогда не любил журналистов, а уж теперь тем более – теперь ему хочется тишины. Если когда-нибудь то, что он напишет здесь, вернётся на Землю и будет опубликовано, имя на обложке будет уже другим. Незачем.

Они с дочерью решили, что сегодня, 5ого июня, как только корабль благополучно выйдет с орбиты, она объявит о его смерти. Никаких подробностей, просто - его больше здесь нет. Остальное не важно.

При взлёте в глазах потемнело, кровь застучала в висках так, что Рэю на миг показалось, что увидеть тот самый, вымечтанный и страшный на самом-то деле космос он просто не успеет. Но ничего. Обошлось.

За иллюминатором мерно поплыла чернота, взрезаемая то тут, то там, огнями, которые пожилой писатель при всём своём опыте и описать-то пока не может. Но ничего, слова найдутся, и выход из многолетней тоски тоже.

Там, на Земле, которая почти потерялась из виду, дочь уже, наверно, позвонила в новостное агентство. Ровным спокойным голосом сказала то, что хотела, и повесила трубку. А какой-нибудь важный редактор наверняка подумал, что она чёрствая стерва. Ну и хорошо.

А Джон, гадает, сидя у иллюминатора, Рэй, наверняка так и стоит у большого окна и смотрит туда, где давно уже не видно нашего корабля.

— Не канючь, Джон, — улыбается Рэй, вспоминая новенькие теннисные туфли, выглядывающие из-за кресла большого космического начальника. — Я постараюсь, обещаю.

Рэй смеётся тихонько, находит среди смутно ещё мигающих точек ту чуть красноватую, к которой они направляются, и берётся за карандаш.